На этом гробе, на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма — храма распростертых рук, жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему, была украшена статуями ветхозаветных лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь, по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма были вся
евангельская история и история апостольских деяний.
Исходя из своего религиозного монизма, для которого Божество есть лишь глубина бытия, а не трансцендентное начало, открывающееся миру, Эккегарт фактически устраняет откровение Божества в собственном смысле, заменяя его самооткровением твари («прорывом» чрез тварность); соответственно этому спиритуалистически истолковывается и
евангельская история.
Евангельская история дает апофеоз беременности в залитой небесным светом встрече двух будущих матерей: Марии и Елизаветы, причем последняя, исполнившись Духа Святого, так приветствует Приснодеву: «Благословенна Ты между женами — εν γυναιξίν, и благословен плод чрева Твоего» (Лк.1:41–42).
Неточные совпадения
Но единственный в своем роде пример такого соединения ноуменального и исторического, мифа и
истории, несомненно представляют
евангельские события, центром которых является воплотившийся Бог — Слово, Он же есть вместе с тем родившийся при Тиверии и пострадавший при Понтии Пилате человек Иисус:
история становится здесь непосредственной и величайшей мистерией, зримой очами веры,
история и миф совпадают, сливаются через акт боговоплощения.
Это есть парадокс
евангельской морали, который с трудом вмещается и осмысливается христианами в
истории.
Трудно, почти невозможно применить
евангельскую абсолютность к человеческой жизни, к жизни общества, к
истории, где все во времени и относительно.
Церковь в
истории пыталась обезвредить и обезопасить нравственный переворот, совершенный Евангелием, но невозможно было совсем скрыть, что мораль
евангельская, мораль Христова не походит на мораль мира, на мораль человеческую.